Фьоренца
Перевод Е. Шукшиной
Время действия: 8 апреля 1492 года, вторая половина дня. Место действия: вилла Медичи в Кареджи близ Флоренции.
Первый акт
Кабинет кардинала Джованни де Медичи. Уютные покои на верхнем этаже виллы. На стенах ковры; между ними в нишах — книжные полки, на которых неплотно стоят книги и лежат скрученные свитки. Окна с широкими подоконниками расположены высоко. По центру задника — завешенный гобеленом вход. Слева сбоку стол с тяжело свисающей парчовой скатертью. На нем чернильница, перья, бумаги. Перед столом стул с высокой спинкой и подлокотниками. Справа на переднем плане украшенный гербом с шарами диван, к которому прислонена лютня. На левой стене большая картина на мифологическую тему. Возле нее этажерка с декоративными сосудами.
1
Спереди справа на диване сидит юный кардинал Джованни — семнадцати лет, в красной шапочке, красной мантии, с широким белым отложным воротником, с мягким, красивым, ироничным лицом; возле него на стуле Анджело Полициано в длинном, темном, сборчатом платье с пышными рукавами, застегивающемся на шее простым узким белым стоячим воротником. Его умное, чувственное, обрамленное поседевшей шевелюрой лицо с мощным крючковатым носом и складками вокруг губ обращено к кардиналу. Тот, будучи очень близорук, пользуется лорнетом в форме ножниц. Перед ними на ковре в беспорядке лежат книги, некоторые раскрыты; одну из них Полициано держит в руках.
Полициано.…И здесь, Джованни, мой друг и сын моего великого возлюбленного друга Лауренция, я вновь обращаюсь к надежде, к столь оправданному, столь обоснованному желанию, с коим, подобно мне, на тебя взирает весь возлюбивший мудрость мир… Не подумай, будто я при этом пренебрегаю подобающим почтением, которое всенепременно питаю к твоему высокому сану в священной иерархии…
Джованни. Ах, простите, маэстро Анджело! Вы слыхали, как падре Джироламо недавно заявил в соборе, будто бы в иерархии духов за низшим ангелом сразу следует христианский проповедник?
Полициано. Как?.. Возможно… Может статься, и слышал. Но продолжим. Мне вот что хотелось бы ясно представить твоему взору: наместник Христа, чью тиару ты предположительно призван носить в будущем, решительно не вступит ни в какое противоречие со своим священным саном, исполнив желание всех возлюбивших высокую мудрость, о коем я веду речь. Это причисление Платона к лику святых, Джованни, ты знаешь. Он божествен, и явный завет разуму — сделать его богом. А что сие разумное и великолепное деяние предначертано свершить папе из осененного мудростью и красотой правящего дома Медичи, не только звездочеты читают на небе, это, бесспорно, лежит в русле логики и вероятия. Что касается Христа, Он, без сомнения, только одобрил бы канонизацию античного философа. Явление Христа было не единожды отчетливо предречено сивиллами; нет нужды напоминать моему ученику о богатых на аллюзии стихах Вергилия. И сам Платон, согласно достоверному преданию, в прозрачных выражениях предсказывал его, у Порфирия также можно прочесть, что боги признавали необычайную праведность и религиозность Назорея, удостоверяли Его бессмертие и в целом оставили о Нем самые благоприятные свидетельства… Одним словом, мой Джованни, я молю богов позволить мне дожить до того дня, когда ты исполнишь пожелание, о котором не устаю взывать к твоему сердцу; ибо день этот станет прекраснейшим плодом наших совместных платонических штудий… (Заметив, что кардинал посмеивается.) Могу я спросить, что так веселит тебя?
Джованни. Ничего, ничего… Вовсе ничего, маэстро Анджело! Я просто вспомнил, как брат Джироламо недавно говорил в соборе, что в «Беседе о любви» Платона царит «непристойная добродетель». Мне понравилось, хе-хе! Остро сказано… Ну, да не важно…
Полициано (после паузы). Мне больно, господин Джованни, право, больно. Сегодня после обеда вы невнимательны, невнимательны все время, что мы читаем, и невнимательны крайне. Я относил это на счет неблагоприятного, тревожного, омраченного заботой часа. Ваш великолепный отец болен, очень болен, мы все опасаемся за его жизнь. Но, во-первых, мы возлагаем надежды на ценное лекарство, прописанное еврейским врачом из Павии, а кроме того, мне представляется, в часы горя и боли именно философия должна стать благороднейшей и желаннейшей утешительницей. И все же я бы понял, если бы от занятий мысли ваши отвлекала дума об отце. Но поставленный перед необходимостью признать, что вы более увлечены… братом Джироламо, этой жалкой сутаной, этой пародией на нищенствующего монаха…
Джованни. А кто же им не увлечен?.. Простите великодушно, маэстро Анджело! Смотрите не вздумайте злиться! Больше, больше доброты! Гнев вам не к лицу. Вам пристали лишь красивые, взвешенные, прозрачные слова. Я ли вас не люблю? Кто знает наизусть почти все ваши октавы и все ваше «Подвальное пиршество», писанное латинским гекзаметром? Ну? Что же до феррарца, мне действительно хотелось бы немного о нем побеседовать. Вы должны признать, это все же своеобразная, притягательная фигура. Он приор нищенствующего ордена, а нищенствующие ордена полагается презирать. Они ведь являются предметом всеобщих насмешек; всякий раз бывая в Риме, я слышал, что Церкви они в тягость. Но когда один из презренных, осмеянных фратри[52] поднимается и благодаря необычайным дарованиям не просто заставляет отбросить все предрассудки против своего сословия, но и вызывает всеобщее восхищение…
Полициано. Восхищение! Да кто им восхищается? Я — нет. Я — решительно нет. Чернь чтит его как себе подобного.
Джованни. Нет, нет и нет, маэстро Анджело, он не подобен черни! И не только потому, что из древнего, почтенного феррарского рода. Я неоднократно слышал его в Санта-Мария-дель-Фьоре и, уверяю вас, вынес колоссальное и многосложное впечатление. Признаю, ему на диво недостает общей культуры и манер; но если присмотреться внимательнее, сдается, как тело, так и душа его до странности нежны. Часто на кафедре брат бывает вынужден присесть, так потрясает его собственная страсть, и говорят, после каждой проповеди от истощения ложится в постель. Голос у него такой необычно тихий, лишь взгляды, жесты придают ему порой страшную сокрушительную силу. Хочу вам открыться… Порой в одиночестве я беру свое венецианское зеркало и пытаюсь воспроизвести его манеру, когда он мечет в клир яростные молнии. (Подражая.) «Но ныне Я простру длань, речет Господь; ныне гряду к тебе, леностная, нечестивая Церковь, низкая, презренная, бесстыжая! Меч Мой падет на твоих непотов, на твои вертепы, на твоих блудниц и твои чертоги, и ты познаешь, что есть Моя праведность…» Да, однако! Но, видите ли, у меня так не получается. У меня вышли бы только жалкие призывы к покаянию. Флоренция просто засмеяла бы меня, наглая вертихвостка!.. А вот что вышло бы у меня еще хуже, чем у него, хотя я все-таки кардинал и скорее всего стану папой, а он всего-навсего нищенствующий монах, так это предсказание грядущих событий, маэстро Анджело. Давным-давно фрате предрек скорую смерть папы и моего отца, Великолепного, и не дай Бог, чтобы это пророчество сбылось полностью. Однако что мы видим сегодня: жизнерадостный человек, с такой тонкой иронией давший себе имя Иннокентий, уже много недель пребывает в некоем идиотическом бесчувствии, так что весь двор иногда полагает, будто он уже умер, а мой отец настолько болен, что сегодня утром его причастили Святых Даров. Правда, причастие вроде бы так его укрепило, что он потом даже слегка пошутил по этому поводу, хотя вышло довольно тускло. Но…
Полициано. Твой отец несколько переутомился во время карнавала, вот и все! На праздниках, устроенных художниками, было необычно шумно, а Лоренцо столь пылко любит красоту и наслаждение, что пренебрегает здоровьем. Он пьет из чаши любви и радости, полагая, будто тело его непобедимо, как и прекрасная душа. А это не так… И ребенок мог бы предсказать, что рано или поздно ему будет преподнесен в данном отношении урок, а ты хочешь зачесть это своему монаху как чудо? Полно, Джованни! Ты либо простофиля, либо смеешься надо мной, что вероятнее. Может, еще расскажешь о его видениях? Попытаешься убедить меня в том, будто он что ни день слышит голоса, зрит отверстые небеса, огненные ливни из мечей и стрел? Охотно допускаю, что добрый фрате верит в свои откровения и видения, и даже готов их оправдать его смехотворным простодушием. Но если бы он был хоть чуточку ученее, эрудированнее, если бы в его наметках, трудах не царил такой безнадежный беспорядок и путаница, они бы, полагаю, поблекли…
Джованни. Это меня убеждает. Совершенно верно. Мы-то, все прочие, чересчур учены и эрудированны, дабы иметь видения; а если бы они нам и явились, не поверили бы в них. Но ему они принесли успех, успех, маэстро Анджело!
